Друг-священник просит меня: почитай Галича. Он слышал однажды, как я читаю стихи Александра Галича, и недоумевает, почему я уклоняюсь от повторения по просьбе. Трудно объяснить… Это не стеснительность. Я, может быть, и сам не до конца понимаю, почему мне не всегда легко читать Галича, слушать записи его самого, рассказывать о нем. Может быть, что-то слишком личное есть в моём восприятии этого поэта, слишком глубокое попадание в мою душу его голоса, и нечасто хватает решимости выплёскивать что-то из этой глубины на поверхность.
Врастание это началось в конце 80-х, когда проникновенный голос Виктора Татарского, ведущего радиопрограммы «Встреча с песней», заново открывал для нас имена либо затерявшиеся в толщах времени, либо вымаранные из советской действительности партийной цензурой. «Началось всё дело с песенки…» Потом другие передачи, виниловые диски, фильм «Александр Галич. Изгнание», в котором отец Александр Мень, убитый незадолго до выхода фильма, рассказывает о приходе Галича к христианству, о своих впечатлениях от общения с ним.
Первое впечатление — от потрясающе живого, неподцензурного поэтического отражения советской действительности. Трудно было поверить, что теперь всё это может звучать вслух, и страшно было — не ровен час снова начнут изымать записи Галича при обысках. Потом за гранями сатирика и пророка-обличителя стал виден тонкий лирик, стала видна глубина духовного поиска поэта.
Моим любимым произведением Галича стала поэма «Кадиш» — посвящение памяти Януша Корчака. В записях Галич предварял ее исполнение объяснением смысла названия: «Кадиш — еврейская поминальная молитва, которую читает сын в память о покойном отце». Польский писатель, врач и педагог, директор Дома Сирот, вошедший вместе со своими воспитанниками в газовую камеру в Треблинке, предстаёт перед слушателем Галича живым и близким. Может быть, одно с другим связано — Галич, дерзнувший о человеке, которого не знал при жизни, говорить как об отце, умеет становиться столь же близким своим слушателям.
Национальная тема в «Кадише» внерелигиозна; это еврейская — но не иудейская — поминальная молитва, как бы это ни звучало странно. Окончательная редакция поэмы появилась незадолго до крещения Александра Аркадьевича. Начало и конец текста — четверостишие, в котором есть строчка «Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже». Когда я слушал эту запись подростком, думал — ну да, он же был еще на пути к вере, поэтому его лирический герой говорит, что не умеет молиться.
История прихода Галича к христианству была поддержкой и мне в моих шагах к воцерковлению. Спустя чуть больше года после смерти отца Александра Меня я приехал на его могилу в Новой Деревне — пригороде подмосковного Пушкино, и кто-то из его воспитанников показал мне комнатку в церковном домике: «а вот в этой комнате отец Александр крестил Галича».
О Сретенском храме в Новой Деревне Галич писал:
Когда я вернусь
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем…
Купол там действительно синий, и запах действительно совершенно особый. Храм деревянный, а дерево впитывает запахи. Когда в деревянном храме службы идут много лет, его стены пропитываются ладаном, и даже в дни, когда нет богослужений, входишь — и попадаешь в совершенно неземную атмосферу. Маленький, невероятно уютный храм, и кажется, что он впитал не только запахи — будто сам отец Александр, и множество прекрасных людей из его духовных чад, в том числе Александр Аркадьевич, оставили незримый след своего присутствия в этом воздухе.
Туда к отцу Александру приезжала после смерти своего отца Алёна Александровна Архангельская-Галич и рассказывала мне потом об этих встречах, рассказывала и об отце. И наша дружба с Алёной усилила ощущение живых встреч с Александром Аркадиевичем, как будто я к нему домой пришёл. Она рассказывала и о детстве, о том, как приходил к ней в школу отец с гитарой. О том, как Высоцкий провёз через границу фотографии с похорон Галича (куда сам, хоть и был в Париже, пойти не решился, понимая, чем это было бы чревато), и отдавал их Алёне в своей машине, чтобы никто больше не видел — к сожалению, ей не удалось сохранить эти снимки…
Самое важное для меня из рассказов Алёны — о том, как перед отлётом в вынужденную эмиграцию Галич на досмотре в аэропорту отказался снять крест. Это был золотой крестик, с которым отец Александр крестил его. Для таможенников это было изделие из драгоценного металла, и они потребовали оставить крест кому-то из провожающих. На что Галич сказал: “Всё, я никуда не еду”. Он понимал, что отказ от отъезда означает арест и лагерь. Но даже такую цену он был готов заплатить за отказ снять крест. И уже в считанные минуты до вылета самолета звонили каким-то начальникам, согласовывали, с какого-то там уровня была дана команда оставить в покое и выпустить как есть.
Было еще множество встреч с теми, кто общался с Галичем при жизни, кому было что рассказать о нем. Говорили о нем с Юлием Кимом, когда записывали беседу для «Фомы». И нас с Юлием Черсановичем тогда фотографировал Геннадий Шакин, сделавший в конце 1960-х множество прекрасных портретов Галича. Общались с радиожурналисткой Алёной Кожевниковой, которая вела передачи с Галичем в Европе. Дружим с Петром Старчиком, «соратником» Галича по диссиденсткому движению. Близко дружили с актрисой Людмилой Ивановой, которая играла в запрещенном на стадии генеральной репетиции спектакле «Матросская тишина» и помнила всё то, о чем сам Галич рассказывает в автобиографической повести «Генеральная репетиция». И лейтмотивом этих встреч и воспоминаний звучало чувство близкого присутствия Александра Аркадьевича. Совершенно не верится, что со дня его смерти прошло сорок лет.
Но теперь, спустя более четверти века от своих первых прослушиваний «Кадиша», я стал иначе воспринимать обрамляющее его четверостишие: не как слова человека, еще не пришедшего к вере. Теперь я часто повторяю эти строчки уже от своего имени:
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги…
Первое впечатление — от потрясающе живого, неподцензурного поэтического отражения советской действительности. Трудно было поверить, что теперь всё это может звучать вслух, и страшно было — не ровен час снова начнут изымать записи Галича при обысках. Потом за гранями сатирика и пророка-обличителя стал виден тонкий лирик, стала видна глубина духовного поиска поэта.
Моим любимым произведением Галича стала поэма «Кадиш» — посвящение памяти Януша Корчака. В записях Галич предварял ее исполнение объяснением смысла названия: «Кадиш — еврейская поминальная молитва, которую читает сын в память о покойном отце». Польский писатель, врач и педагог, директор Дома Сирот, вошедший вместе со своими воспитанниками в газовую камеру в Треблинке, предстаёт перед слушателем Галича живым и близким. Может быть, одно с другим связано — Галич, дерзнувший о человеке, которого не знал при жизни, говорить как об отце, умеет становиться столь же близким своим слушателям.
Национальная тема в «Кадише» внерелигиозна; это еврейская — но не иудейская — поминальная молитва, как бы это ни звучало странно. Окончательная редакция поэмы появилась незадолго до крещения Александра Аркадьевича. Начало и конец текста — четверостишие, в котором есть строчка «Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже». Когда я слушал эту запись подростком, думал — ну да, он же был еще на пути к вере, поэтому его лирический герой говорит, что не умеет молиться.
История прихода Галича к христианству была поддержкой и мне в моих шагах к воцерковлению. Спустя чуть больше года после смерти отца Александра Меня я приехал на его могилу в Новой Деревне — пригороде подмосковного Пушкино, и кто-то из его воспитанников показал мне комнатку в церковном домике: «а вот в этой комнате отец Александр крестил Галича».
О Сретенском храме в Новой Деревне Галич писал:
Когда я вернусь
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем…
Купол там действительно синий, и запах действительно совершенно особый. Храм деревянный, а дерево впитывает запахи. Когда в деревянном храме службы идут много лет, его стены пропитываются ладаном, и даже в дни, когда нет богослужений, входишь — и попадаешь в совершенно неземную атмосферу. Маленький, невероятно уютный храм, и кажется, что он впитал не только запахи — будто сам отец Александр, и множество прекрасных людей из его духовных чад, в том числе Александр Аркадьевич, оставили незримый след своего присутствия в этом воздухе.
Туда к отцу Александру приезжала после смерти своего отца Алёна Александровна Архангельская-Галич и рассказывала мне потом об этих встречах, рассказывала и об отце. И наша дружба с Алёной усилила ощущение живых встреч с Александром Аркадиевичем, как будто я к нему домой пришёл. Она рассказывала и о детстве, о том, как приходил к ней в школу отец с гитарой. О том, как Высоцкий провёз через границу фотографии с похорон Галича (куда сам, хоть и был в Париже, пойти не решился, понимая, чем это было бы чревато), и отдавал их Алёне в своей машине, чтобы никто больше не видел — к сожалению, ей не удалось сохранить эти снимки…
Самое важное для меня из рассказов Алёны — о том, как перед отлётом в вынужденную эмиграцию Галич на досмотре в аэропорту отказался снять крест. Это был золотой крестик, с которым отец Александр крестил его. Для таможенников это было изделие из драгоценного металла, и они потребовали оставить крест кому-то из провожающих. На что Галич сказал: “Всё, я никуда не еду”. Он понимал, что отказ от отъезда означает арест и лагерь. Но даже такую цену он был готов заплатить за отказ снять крест. И уже в считанные минуты до вылета самолета звонили каким-то начальникам, согласовывали, с какого-то там уровня была дана команда оставить в покое и выпустить как есть.
Было еще множество встреч с теми, кто общался с Галичем при жизни, кому было что рассказать о нем. Говорили о нем с Юлием Кимом, когда записывали беседу для «Фомы». И нас с Юлием Черсановичем тогда фотографировал Геннадий Шакин, сделавший в конце 1960-х множество прекрасных портретов Галича. Общались с радиожурналисткой Алёной Кожевниковой, которая вела передачи с Галичем в Европе. Дружим с Петром Старчиком, «соратником» Галича по диссиденсткому движению. Близко дружили с актрисой Людмилой Ивановой, которая играла в запрещенном на стадии генеральной репетиции спектакле «Матросская тишина» и помнила всё то, о чем сам Галич рассказывает в автобиографической повести «Генеральная репетиция». И лейтмотивом этих встреч и воспоминаний звучало чувство близкого присутствия Александра Аркадьевича. Совершенно не верится, что со дня его смерти прошло сорок лет.
Но теперь, спустя более четверти века от своих первых прослушиваний «Кадиша», я стал иначе воспринимать обрамляющее его четверостишие: не как слова человека, еще не пришедшего к вере. Теперь я часто повторяю эти строчки уже от своего имени:
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги…
Автор: священник Димитрий Струев
Комментариев нет:
Отправить комментарий