«Будем углублять фундаментальные традиции…»
В конце декабря с творческим визитом столицу Кузбасса посетил известный писатель, главный редактор альманаха «Енисей» Михаил Тарковский.
С автором «Замороженного времени» о том, какие языковые возможности нам оставило поколение стариков, причинах, побуждающих к новому расширению литературных пространств Сибири, о кризисе на Украине и не только, беседовал Александр Мухарев:
– Михаил, ты говорил о том, что с уходом каждого старика в Сибири человечество теряет целую языковую Вселенную. Какие смысловые значения и эмоционально-познавательные палитры от стариков ты обнаружил в тайге, как эти смыслы воздействовали на твою повседневную жизнь? И как сохранить мировосприятие былых поколений – нужно ли снаряжать фольклорные экспедиции, организовывать десант кинематографистов в природную глушь или это необязательно – достаточно запечатлеть естественное бытие уходящего поколения в литературном произведении?
– Ну, насчет «человечества», думаю, я преувеличивал его тягу… нда… к… прекрасному… Но для России, безусловно, так. Возьмём несколько чрезвычайно дорогих мне и уже ушедших из жизни енисейцев-стариков, потомственных сельдюков, предки которых жили на берегах Батюшки-Анисея с семнадцатого века (Бахта заложена в районе 1604 года).
С автором «Замороженного времени» о том, какие языковые возможности нам оставило поколение стариков, причинах, побуждающих к новому расширению литературных пространств Сибири, о кризисе на Украине и не только, беседовал Александр Мухарев:
– Михаил, ты говорил о том, что с уходом каждого старика в Сибири человечество теряет целую языковую Вселенную. Какие смысловые значения и эмоционально-познавательные палитры от стариков ты обнаружил в тайге, как эти смыслы воздействовали на твою повседневную жизнь? И как сохранить мировосприятие былых поколений – нужно ли снаряжать фольклорные экспедиции, организовывать десант кинематографистов в природную глушь или это необязательно – достаточно запечатлеть естественное бытие уходящего поколения в литературном произведении?
– Ну, насчет «человечества», думаю, я преувеличивал его тягу… нда… к… прекрасному… Но для России, безусловно, так. Возьмём несколько чрезвычайно дорогих мне и уже ушедших из жизни енисейцев-стариков, потомственных сельдюков, предки которых жили на берегах Батюшки-Анисея с семнадцатого века (Бахта заложена в районе 1604 года).
Вот например, тётя Шура. В рассказах и очерках я называю эту замечательную и противоречивую женщину тётя Надя. Что было в её речи? Во-первых, конечно, классический сельдючий выговор шипящих («зелезный», «нозык», «Бабка, а сколь у тебя капканьев стоит?» «А сыснадцать стук!») Во-вторых, свой языковой строй, своя осанка и походка слов, своя личная, именная особенность их употребления и свой дар в слове перерабатывать, перепевать жизнь. Ярчайший пример. Спросил, как вывесить груза для плавной сети? Она: «Делай чуть легче, а потом в тетиву (нижнюю – прим. авт.) песочек набьется и в аккурат будет». Никто так, конечно, не вывешивал груза – это её женский взгляд, её наблюдательность, тонкость, знание. Она очень хорошо чувствовала, как шоркается о дно, забивается песком нижняя подбора. Всё это, конечно, от пуповинной связи с Енисеем, от чувства трудовой перевязи всего сущего, окружающего с детства, от веры в то, что при правильном подходе, Батюшка-Анисей поможет, доделает недоделанное, избавит от лишних усилий. От очарованности этой жизнью, где все не инженерно-правильное, рассчитанное по чертежам, не вычитанное в инструкции по посадке сети или поимки соболя, а вольное, природное, открытое огромно в речную и таёжную даль, в сплав немыслимый, где труд и природа – единое целое.
Пример своего строя – это оригинальное использование суффиксов. Приехал новый охотинспектор, такой весь плотненький, аккуратненький… Навел шороху по поводу пушнины незаконной, капканов, мол, тут понаставили, будем протокол составлять. Тетя Шура на него поволокла ответно, чо, мол, ты тут нас имашь? «Зывём тут и сто – пуснину не мозем добыть?А это сто? У самого-то? Это сто такое? – показывает ему на голову.- Сапочка-то ондаторская!» Не ондатровая, а ондаторская. Ага.
Так же по-своему дядя Толя (Анатолий Семёнович) Хохлов назвал между делом свилеватую (витую) березу «вертлявой», придав совсем другое и вроде бы неправильное направление слову, но создав образ, оживив березу. Это оживление-очеловечивание природы крайне характерно для мест, где всё на ней завязано. Особенно касается оценки погоды, от которой вся жизнь зависит. Например, когда часами пластает озверевший юго-западный ветер, верховка (дует с верху Енисея), приносящая дождь, все ждут, что наконец пойдет этот самый дождь и «придавит» ветер. Будто дождь – следствие ветра, главнее причины.
Серафима Ильинична Никифорова, бабушка, моя соседка долгие годы, Царствие ей небесное. «Колончатая вода» у неё – эта вода не енисейная, а из колонки, не очень хорошая, сернистая или какая там. Однажды сказала про кота, который часто шастал из дому, а тут вовсе удрал и не приходит: «Совсем отрёкся!» Так употребить слово «отрёкся» могла только она. Ни тётя Шура, ни дядя Толя именно так не сказали бы, уж поверь мне.
Выходит, мы имеем дело с абсолютно творческим подходом к языку, в котором человек всегда открывает новые грани, обогащает новыми направлениями смысла. Это удивительно! И наверняка связано еще и с тем, что эти заповедные люди не читали книг (они и не нужны были: Енисей – единственный многотомник!), что это и есть то самое устное народное и бесценное творчество, в котором человек – безостановочный родник языковой стихии. Это и есть душа народа, которая складывается из тысяч таких тёть Шур, дядь Толь и Ильинишн.
Митрофан Акимыч. Свой разговор, свой язык. Говорил всегда плаксиво, чуть по-бабьи, несмотря на рослость. Глядит в бинокль на Енисей, собираясь на рыбалку, нет ли рыбнадзорского катера: «А чо, сына, там за катер, чо за болесь такая?» Потом, видимо, разглядел: «Не это такой катер – неподозрительный». И вот в этой заплачке «чо за болесь?» – тоже свой характер, своя особенность.
Мой сосед дядя Гриша – Григорий Трофимович Хохлов. «Ясным осенним деньком клепал Митька под угором казанку, клал дюралевую заплату на пропитанную краской тряпку, и проходящий мимо дядя Толя рванулся, сунулся прямо в руки, в дрель, в краску, пробасил: «На сто, парень, садис? На краску? Сади на солидол — векове-е-ечно будет!» Митька рассмеялся, долго качал головой, мол, от, старый, отмочит дак отмочит, и все чудилось, как протяжным и гулким эхом отдается это басовитое «Вэковэ-э-эчно!» по берегам и хребтам. Эту сцену для рассказа «Вековечно» я списал с Дяди Гриши. Дядя Гриша тоже брал и использовал слова на свой лад. Разговорились о падении цен на пушнину. Что белка совсем в цене упала. «На эти деньги хлеба кирпич не купис» – подвёл итог Григорий Трофимыч.
Снимали как-то документальный фильм. Зная, что дядя Гриша поехал на собаках по налимьи удочки, поставили оператора в засаде за домом Ильинишны – ждать Григория (как она его называла). Был первый мороз, а такой пробный холод всегда с отвычки чувствуются особенно. Так… Прошу прощения. Отвлекусь на один эпизод, так как он в строчку. Картина. Сельсовет. Там поставили первый телефон. Осень. 12 градусов, до этого плюс. Одна бывшая горожанка, очень порывистая и эмоциональная, звонит в город: «У нас холодно. Двенадцать градусов нагнетает!» Дак вот в тот день нагнетало 30 что ли или 35. В общем заколевший дядя Гриша, который, несмотря на страшенное давление (лежать бы на койке старому!), помчался по удочки, и вот возвращается обратно, несется на собаках к дому, и тут к нему выскакивает человек с камерой, машет рукой, останавливает и, пытаясь вызвать на разговор о рыбалке, спрашивает, ну как Григорий Трофимович, как, мол, оно? Дядя Гриша, весь окоченевший и настроенный на единственное – заскочить в жарко натопленную избу – стучит зубами: «Да как… ёёё… худо…» «Что, совсем налимов нет?» И дядя Гриша пытается объяснить непонятливому мучителю, что заколел, как колотушка: «Да имя-то х…лли ли будет – они в воде ходят!»
Из наиболее поразившего дяди Гришиного: «Город ране в Енисейска был» - сказал он о временах, когда столицей края был Енисейск, а не Красноярск. Вместо слова «столица» употребил «город». Он прав. Для гигантского таежного, тундряного, горного и малонаселенного региона огромное значение имеет главный Город, куда идут все нити и который по контрасту с безлюдьем именно Город (а не столица, старшая среди многих городов).
Смыслы тут и вправду животворные, грани слова необозримые. Через слово открывается образ человека, а через человека-образ земли и её истории, и как раз то огромное и поэтому трудное в передаче, что я однажды попытался выразить в енисейских очерках, когда Енисей начинает говорить через людей.
А по поводу «как сохранить»… Да всё надо – и снимать кино, как мы и делали, когда пытались запечатлеть годовой распорядок жизни охотников и рыбаков… И создавать музеи, школы ремесел, и собирать говоры, песни и сказки… И писать книги, и работать со школьниками… Но главное – думать, какими социальными способами сохранить в незыблемости уклад. Это тема целого исследования, но без государственных программ не обойтись.
Свойство эпох и укладов уходить приводило в отчаяние чувствующих и думающих людей из любых времён, и правильно было бы обратиться к литературе и истории и узнать поближе о том, как наши предки переживали эти же потери, как относились к уходящему времени, что делали для того, чтобы сохранить культурные и духовные ценности. И что им удалось. И чем они нам близки. Ведь ощущение близости соотечественников – самое главное.
А учили эти енисейские старики – таланту. Которым сами обладали в избытке. И дарили мне, еще начинающему писателю, драгоценнейшее – возможность использовать языковые сокровища в своей прозе. Такую речь не придумаешь, и читатель это чувствует и верит тебе, вместе с тобой радуясь и восхищаясь. И забывая о том, что читает «литературное произведение». Это тебе не поточные мосфильмовские ленты про павильонную Сибирь, где сугробы из ваты или чего там, пурга из нарезанной бумаги, вздутой вентилятором, а из слов - замусоленные «паря» и «однако».
– Наедине с природой появляется особое мировосприятие. И целые десятилетия окутываются особой атмосферой, как бы отдаляющей или приближающей социальные события, происходящие на Руси. Как бы ты охарактеризовал девяностые годы в преломлении с первозданной окружающей средой, а также нулевые и десятые. Как менялся воздух эпохи, её идейный состав? И когда настанет подлинное возрождение, возвращение к истокам нашей национальной природы? Что для этого необходимо осуществить?
– Саша, ты даёшь, это тема для многотомного романа, и уложиться в несколько абзацев… Но попытаемся.
Когда на заре взрослой жизни мы с упоением постигали таёжную школу, промысловый мир Енисея казался хорош как раз своей волей и отсутствием социального давления, независимостью от социального, тесного. И мы противопоставляли свою таёжную вольницу миру городскому. Не подозревая, в какие средства обходится государству наше житьё на севере, и о том, что независимость эта не так уж и сильна. Такое ощущение воли скорее из области состояния души в данный момент жизни. Человек всегда получает, что ищет. Ищешь независимости и уединения – вот они! Взрослея, начинает искать связей – тоже получает, и выясняется, что они намного сильнее, чем думалось.
Если вспомнить Енисейскую жизнь за несколько последних десятилетий, то окажется, что каждая полоса отражала положение в стране и зависела от политики государства в отношении данной территории и России в целом. Хотя очень путала карты «северная надбавка». Поправка на неподъемную даль, ненаселёнку, морозы, несусветно-дикие человеческие характеры, то заповедные, то кручёные, и эту шкурой ощущаемую удалённость от так называемого центра, который там «что-то решает» за нас, о нашей жизни не имея особого представления.
На Енисее каждое десяти- или пятнадцатилетие было целой эпохой… Послевоенное время – пора колхозов, тяжелого труда на трудодни, в воспоминаниях стариков давно звучащее как время достижений, врямя дружное, коллективное, без рвачества и корысти. Всё было по-другому. Главное – использовали, что растёт, что даёт земля, к которой только приложи руки. А давала она всё необходимое для жизни. В Норильск овощи отправляли, а сейчас везут из Китая! Интересно, что по рассказам Ильиничны культуру выращивания помидоров в теплицах привезли ссыльные прибалты.
Всё было строже. Осетрину тогда не ловили на продажу. Себе только на стол. Скота держали. Все пойменные места использовались. «Сметану во флягах на гребях вывозили на фарватер к пароходам!» – образ, не оставлявший стариков. Сильная советская власть, строгая и порой с закидонами. Кто-то рассказывал, как охотники, выйдя с участков, сидели на той стороне Енисея и боялись домой к бабам, потому что начальник их за это накажет. Но и на тройках ездили от станка к станку с песнями! И охотников встречали концертами. Советское социальное время и енисейский народный дух.
Потом укрупнение, закрытие двух деревень из трёх. Нарушение многовекового распределения людей по берегам Енисея. (Всю жизнь деревни стояли через 25-30 километров – чтоб менять коней почтовых троек). Переезды. Разорение.
Потом промхозные времена. Развитие промысла соболя, который к этому времени окончательно расселился по всей территории Сибири и Дальнего Востока. (Соболь после перепромысла в начале 20 века остался очагами. Его ловили и выпускали по всей Сибири). Возрождение удивительное традиций соболиного промысла. Приезд промысловиков из других регионов. Одновременно тотальная разведка нефти и газа, портящая нервы промысловикам. И рост приемных цен на соболя. В целом – самая кипучая эпоха, продлившаяся до 91-го года. Потом девяностые – развал охотничьего хозяйства и выход охотников на вольный выпас. Сначала опьянение от свободы, потом чесание затылков. Потом нулевые и десятые. Эйфория от новой техники, пролившаяся недолго, так как вскоре тайга стала доступна для городских любителей дикой природы – именно из-за обилия доступной всепролазной техники. Если раньше по порожистой реке мог подняться только охотник на свой лодке-деревяшке, то теперь – на водомёте или воздушной подушке кто хочешь езжай.
В стране провозглашён рынок. И отношения стали волчьи. Деревни перестали быть дружными. Все сами по себе. Каждый об этом говорит, переживает, а воз коллективизма и поныне в послевоенных десятилетиях.
И главное, как никогда близко приблизился мир к удалённым поселениям, и так же лихорадит их, будто разрушилась защитная перепонка между тайгой и «материком». И как никогда обострилась зависимость от внешнего мира. От цен на пушнину, на бензин, на технику, к которой привыкли и без которой никуда. От всего.
Произошло изменение материальной культуры, кожа, дерево заменились на пластик и так далее. Меньше охотник тратит времени на изготовление снаряжения, больше покупает готового. Меняется психология жизни. В этих условиях сложно говорить о возрождении национального. Народ в тайге занят отношениями с тайгой. Выживанием. Борьбой со снегом и наледями. Сейчас, мне кажется, возрожденческие вещи более характерны для больших поселков, городов. Где больше людей, скажем так, из идейной сферы, которые организуют очаги национального возрождения в разных формах. Это может быть народная песня, ремесла, культура казачества, различные школы.
– Ты сказал, что чувство своей территории – своего хозяйского участка – даёт точку опоры, которая способна изменить внутренний мир человека. В этом контексте, как ты проникался всем натуральным богатством Красноярского края? Как этот край от деревни, небольшой земли вырос до чуть ли не космологической модели мировосприятия? И почему ты решился раздвигать познавательные границы до других областей Сибири и не только? Видимо, период накопления материала перешёл в экспансивный момент разбрасывания камней?
– У меня был период, что ли, берложный, когда, чтобы научиться писать, надо было затвориться в тайге, в избушке ли таёжной, в избе ли на Енисее и общаться только с книгами и предельно земным мастеровым делом, которое тебе любо. Когда писатель делает столицей жизни свой городок, поселок, зимовьё, в силу законов искусства точка эта становится «моделью Вселенной». Об этом столь говорено в критике, что я чувствую даже некую неловкость, используя это выражение запросто и будто своё. Подобное можно пронаблюдать у многих писателей. Специально не привожу примеров, чтобы заставить читателей поискать их самостоятельно.
Не менее правильно сказать, что не ты делаешь место столицей бытия, а место тебя перекраивает на свой лад, меняет твою духовную начинку и начинает говорить, порой и не спрашивая твоего разрешения. И настолько этим тебя поражает и созидает, что ты в этом сотворчестве входишь в такую сакральную связь с вверенным куском русской земли, что так и живёшь дальше заворожённый и очарованный этим превращением, как главным и нежданным содержанием своей судьбы.
Ощущение своего угла столицей мира и литературы вполне понятно – без этого не будет необходимой для творчества фокусировки ока на избранном куске жизни, гипертрофированного ощущения творческой правоты. Вдобавок ты краем головизны своей понимаешь, что твоя деревня это как раз и есть по сути модель России, где сохранены отношения частей и еще и доведены до символических пропорций.
А потом захотелось выйти за границы этого освоенного поля, точнее леса, (кедрача, лиственничника). Причины этого перечислю (подряд и не в порядке значимости).
1. Стали интересовать новые темы (правый руль, другие места Большой Сибири и люди, живущие в них).
2. Старые темы заставляли топтаться на месте. Не давали чувства движения.
3. Работало соображение расширения читательской аудитории.
4. Пример великих русских писателей говорил о том, что они жили всей Россией (Возмём Толстого – и тебе Кавказ, и Севастополь, и Москва и Санкт- Петербург).
5. Понимал и чувствовал, что нельзя писателю не жить всей страной, что иначе ты лишь краевед и областник (не в обиду пусть прозвучит).
6. Всегда очень чувствовал места России и тосковал по ним, а это самая нужная сила писателю - тосковать о чем-то.
7. Помаленьку вышел на художественный образ русского человека, распахнутого душой на два Океана. Не боящегося порвать душу, несмотря на непосильность такой распашки.
– В отношении красноярского литературного процесса, что бы ты мог сказать? Имею в виду генеральные линии его творческих тенденций, как в прозе и в поэзии, так и в критике...
– Я не литературный критик и не очень понимаю, что такое литературный процесс. Хотя, конечно, догадываюсь, что это некая совокупность имен, судеб и общественных явлений, объективно оценить и описать которую можно только со стороны. Мне ближе словосочетание дело литературы. Могу сказать, что оно живо. И что дело это делают не только писатели и поэты, а люди, хранящие литературу, служащие ей всем животом своим, люди, которые несут её знамя невзирая ни на какое лихолетье. Такие люди есть, и я горжусь ими, так же как и прекрасными читателями. Народились и читатели молодые, хочется, чтоб их было еще больше. Я убеждаюсь, что литература в нашем крае очень важна для людей. Ты, например, знаешь, что в Красноярске есть, наверное, единственный в стране Литературный музей? Что возобновились писательские встречи после долгого перерыва? Они еще очень молодые и только набирают ход, но уже становятся Всероссийским мероприятием. Я имею в виду Фестиваль КУБ, на который в 2015 году, если Господь управит, соберутся писатели и из Москвы, и из Владивостока…
Вообще, считаю что в нашем регионе культурная традиция, та самая генеральная линия, о которой ты говоришь, основы которой заложил Виктор Петрович Астафьев, сохранилась благодаря ответственным и верным делу людям, которых не так мало, как кажется. Здесь, к нашей общей радости, сильна классическая почвенная линия, и, по-моему, постмодернизм здесь не особо и привился. Почему, вопрос крайне интересный. Может, благодаря трудовому народному духу населения, той как раз жесткости города, которую как негатив отмечают приезжающие из других регионов. А что, если именно она сработала на пользу культуре?
– В твоём выступлении в Кемерово речь зашла и о разъединённости в литературных мирах. Опять же Кузбасса и Красноярска. Почему наиболее значимые авторы не знают о существовании друг друга, хотя области наши по соседству? Откуда равнодушие взялось? И как помогают в деле объединения люди-сварки, которых можно найти в каждом городе. Достаточны ли их усилия? Как форсировать интерес не только пишущих, но и читающих масс к местной словесности особенно в Год литературы в России?
– В Кемерове! Давайте склонять населённые пункты с окончанием на «о», давайте не превращать их в Пуэрто-Рико и прочее Бороро!
Равнодушия сейчас нет, по крайней мере, среди людей, с которыми жизнь сталкивает. Не знают друг друга по нескольким причинам. Раньше было единое культурное поле, и важную роль играли толстые журналы, на всю страну рассказывающие о лучших писателях. Да и тиражи книг были намного больше, и в газетах о писателях писали на всю страну. И не было такой, что ли, многослойности жизни, возможности изолированного сосуществования различных групп людей по самому специальному интересу – к этому можно по-разному относиться.
А с другой стороны, то, что многие не знают друг друга, можно объяснить и со слабым положительным оттенком: может быть, всё-таки в русской провинции и вправду столько появляется прекрасных писателей? И мы не успеваем за ними следить? Вот бы так было! А про нити – государство действительно перестало их протягивать, поддерживать. Хотя в какой-то момент, возможно, и упал интерес к культуре. Но сейчас, по-моему, он возрождается. Не хочу говорить всем известные истины, но люди правда «устали от бессодержательного развлекательного искусства». Считаю, что сейчас (независимо от государственной политики) время, когда писатели должны идти к читателям сами. Всеми способами. Не кочевряжась. Не дожидаясь приглашения. Не прося гонораров.
Так же по-своему дядя Толя (Анатолий Семёнович) Хохлов назвал между делом свилеватую (витую) березу «вертлявой», придав совсем другое и вроде бы неправильное направление слову, но создав образ, оживив березу. Это оживление-очеловечивание природы крайне характерно для мест, где всё на ней завязано. Особенно касается оценки погоды, от которой вся жизнь зависит. Например, когда часами пластает озверевший юго-западный ветер, верховка (дует с верху Енисея), приносящая дождь, все ждут, что наконец пойдет этот самый дождь и «придавит» ветер. Будто дождь – следствие ветра, главнее причины.
Серафима Ильинична Никифорова, бабушка, моя соседка долгие годы, Царствие ей небесное. «Колончатая вода» у неё – эта вода не енисейная, а из колонки, не очень хорошая, сернистая или какая там. Однажды сказала про кота, который часто шастал из дому, а тут вовсе удрал и не приходит: «Совсем отрёкся!» Так употребить слово «отрёкся» могла только она. Ни тётя Шура, ни дядя Толя именно так не сказали бы, уж поверь мне.
Выходит, мы имеем дело с абсолютно творческим подходом к языку, в котором человек всегда открывает новые грани, обогащает новыми направлениями смысла. Это удивительно! И наверняка связано еще и с тем, что эти заповедные люди не читали книг (они и не нужны были: Енисей – единственный многотомник!), что это и есть то самое устное народное и бесценное творчество, в котором человек – безостановочный родник языковой стихии. Это и есть душа народа, которая складывается из тысяч таких тёть Шур, дядь Толь и Ильинишн.
Митрофан Акимыч. Свой разговор, свой язык. Говорил всегда плаксиво, чуть по-бабьи, несмотря на рослость. Глядит в бинокль на Енисей, собираясь на рыбалку, нет ли рыбнадзорского катера: «А чо, сына, там за катер, чо за болесь такая?» Потом, видимо, разглядел: «Не это такой катер – неподозрительный». И вот в этой заплачке «чо за болесь?» – тоже свой характер, своя особенность.
Мой сосед дядя Гриша – Григорий Трофимович Хохлов. «Ясным осенним деньком клепал Митька под угором казанку, клал дюралевую заплату на пропитанную краской тряпку, и проходящий мимо дядя Толя рванулся, сунулся прямо в руки, в дрель, в краску, пробасил: «На сто, парень, садис? На краску? Сади на солидол — векове-е-ечно будет!» Митька рассмеялся, долго качал головой, мол, от, старый, отмочит дак отмочит, и все чудилось, как протяжным и гулким эхом отдается это басовитое «Вэковэ-э-эчно!» по берегам и хребтам. Эту сцену для рассказа «Вековечно» я списал с Дяди Гриши. Дядя Гриша тоже брал и использовал слова на свой лад. Разговорились о падении цен на пушнину. Что белка совсем в цене упала. «На эти деньги хлеба кирпич не купис» – подвёл итог Григорий Трофимыч.
Снимали как-то документальный фильм. Зная, что дядя Гриша поехал на собаках по налимьи удочки, поставили оператора в засаде за домом Ильинишны – ждать Григория (как она его называла). Был первый мороз, а такой пробный холод всегда с отвычки чувствуются особенно. Так… Прошу прощения. Отвлекусь на один эпизод, так как он в строчку. Картина. Сельсовет. Там поставили первый телефон. Осень. 12 градусов, до этого плюс. Одна бывшая горожанка, очень порывистая и эмоциональная, звонит в город: «У нас холодно. Двенадцать градусов нагнетает!» Дак вот в тот день нагнетало 30 что ли или 35. В общем заколевший дядя Гриша, который, несмотря на страшенное давление (лежать бы на койке старому!), помчался по удочки, и вот возвращается обратно, несется на собаках к дому, и тут к нему выскакивает человек с камерой, машет рукой, останавливает и, пытаясь вызвать на разговор о рыбалке, спрашивает, ну как Григорий Трофимович, как, мол, оно? Дядя Гриша, весь окоченевший и настроенный на единственное – заскочить в жарко натопленную избу – стучит зубами: «Да как… ёёё… худо…» «Что, совсем налимов нет?» И дядя Гриша пытается объяснить непонятливому мучителю, что заколел, как колотушка: «Да имя-то х…лли ли будет – они в воде ходят!»
Из наиболее поразившего дяди Гришиного: «Город ране в Енисейска был» - сказал он о временах, когда столицей края был Енисейск, а не Красноярск. Вместо слова «столица» употребил «город». Он прав. Для гигантского таежного, тундряного, горного и малонаселенного региона огромное значение имеет главный Город, куда идут все нити и который по контрасту с безлюдьем именно Город (а не столица, старшая среди многих городов).
Смыслы тут и вправду животворные, грани слова необозримые. Через слово открывается образ человека, а через человека-образ земли и её истории, и как раз то огромное и поэтому трудное в передаче, что я однажды попытался выразить в енисейских очерках, когда Енисей начинает говорить через людей.
А по поводу «как сохранить»… Да всё надо – и снимать кино, как мы и делали, когда пытались запечатлеть годовой распорядок жизни охотников и рыбаков… И создавать музеи, школы ремесел, и собирать говоры, песни и сказки… И писать книги, и работать со школьниками… Но главное – думать, какими социальными способами сохранить в незыблемости уклад. Это тема целого исследования, но без государственных программ не обойтись.
Свойство эпох и укладов уходить приводило в отчаяние чувствующих и думающих людей из любых времён, и правильно было бы обратиться к литературе и истории и узнать поближе о том, как наши предки переживали эти же потери, как относились к уходящему времени, что делали для того, чтобы сохранить культурные и духовные ценности. И что им удалось. И чем они нам близки. Ведь ощущение близости соотечественников – самое главное.
А учили эти енисейские старики – таланту. Которым сами обладали в избытке. И дарили мне, еще начинающему писателю, драгоценнейшее – возможность использовать языковые сокровища в своей прозе. Такую речь не придумаешь, и читатель это чувствует и верит тебе, вместе с тобой радуясь и восхищаясь. И забывая о том, что читает «литературное произведение». Это тебе не поточные мосфильмовские ленты про павильонную Сибирь, где сугробы из ваты или чего там, пурга из нарезанной бумаги, вздутой вентилятором, а из слов - замусоленные «паря» и «однако».
– Наедине с природой появляется особое мировосприятие. И целые десятилетия окутываются особой атмосферой, как бы отдаляющей или приближающей социальные события, происходящие на Руси. Как бы ты охарактеризовал девяностые годы в преломлении с первозданной окружающей средой, а также нулевые и десятые. Как менялся воздух эпохи, её идейный состав? И когда настанет подлинное возрождение, возвращение к истокам нашей национальной природы? Что для этого необходимо осуществить?
– Саша, ты даёшь, это тема для многотомного романа, и уложиться в несколько абзацев… Но попытаемся.
Когда на заре взрослой жизни мы с упоением постигали таёжную школу, промысловый мир Енисея казался хорош как раз своей волей и отсутствием социального давления, независимостью от социального, тесного. И мы противопоставляли свою таёжную вольницу миру городскому. Не подозревая, в какие средства обходится государству наше житьё на севере, и о том, что независимость эта не так уж и сильна. Такое ощущение воли скорее из области состояния души в данный момент жизни. Человек всегда получает, что ищет. Ищешь независимости и уединения – вот они! Взрослея, начинает искать связей – тоже получает, и выясняется, что они намного сильнее, чем думалось.
Если вспомнить Енисейскую жизнь за несколько последних десятилетий, то окажется, что каждая полоса отражала положение в стране и зависела от политики государства в отношении данной территории и России в целом. Хотя очень путала карты «северная надбавка». Поправка на неподъемную даль, ненаселёнку, морозы, несусветно-дикие человеческие характеры, то заповедные, то кручёные, и эту шкурой ощущаемую удалённость от так называемого центра, который там «что-то решает» за нас, о нашей жизни не имея особого представления.
На Енисее каждое десяти- или пятнадцатилетие было целой эпохой… Послевоенное время – пора колхозов, тяжелого труда на трудодни, в воспоминаниях стариков давно звучащее как время достижений, врямя дружное, коллективное, без рвачества и корысти. Всё было по-другому. Главное – использовали, что растёт, что даёт земля, к которой только приложи руки. А давала она всё необходимое для жизни. В Норильск овощи отправляли, а сейчас везут из Китая! Интересно, что по рассказам Ильиничны культуру выращивания помидоров в теплицах привезли ссыльные прибалты.
Всё было строже. Осетрину тогда не ловили на продажу. Себе только на стол. Скота держали. Все пойменные места использовались. «Сметану во флягах на гребях вывозили на фарватер к пароходам!» – образ, не оставлявший стариков. Сильная советская власть, строгая и порой с закидонами. Кто-то рассказывал, как охотники, выйдя с участков, сидели на той стороне Енисея и боялись домой к бабам, потому что начальник их за это накажет. Но и на тройках ездили от станка к станку с песнями! И охотников встречали концертами. Советское социальное время и енисейский народный дух.
Потом укрупнение, закрытие двух деревень из трёх. Нарушение многовекового распределения людей по берегам Енисея. (Всю жизнь деревни стояли через 25-30 километров – чтоб менять коней почтовых троек). Переезды. Разорение.
Потом промхозные времена. Развитие промысла соболя, который к этому времени окончательно расселился по всей территории Сибири и Дальнего Востока. (Соболь после перепромысла в начале 20 века остался очагами. Его ловили и выпускали по всей Сибири). Возрождение удивительное традиций соболиного промысла. Приезд промысловиков из других регионов. Одновременно тотальная разведка нефти и газа, портящая нервы промысловикам. И рост приемных цен на соболя. В целом – самая кипучая эпоха, продлившаяся до 91-го года. Потом девяностые – развал охотничьего хозяйства и выход охотников на вольный выпас. Сначала опьянение от свободы, потом чесание затылков. Потом нулевые и десятые. Эйфория от новой техники, пролившаяся недолго, так как вскоре тайга стала доступна для городских любителей дикой природы – именно из-за обилия доступной всепролазной техники. Если раньше по порожистой реке мог подняться только охотник на свой лодке-деревяшке, то теперь – на водомёте или воздушной подушке кто хочешь езжай.
В стране провозглашён рынок. И отношения стали волчьи. Деревни перестали быть дружными. Все сами по себе. Каждый об этом говорит, переживает, а воз коллективизма и поныне в послевоенных десятилетиях.
И главное, как никогда близко приблизился мир к удалённым поселениям, и так же лихорадит их, будто разрушилась защитная перепонка между тайгой и «материком». И как никогда обострилась зависимость от внешнего мира. От цен на пушнину, на бензин, на технику, к которой привыкли и без которой никуда. От всего.
Произошло изменение материальной культуры, кожа, дерево заменились на пластик и так далее. Меньше охотник тратит времени на изготовление снаряжения, больше покупает готового. Меняется психология жизни. В этих условиях сложно говорить о возрождении национального. Народ в тайге занят отношениями с тайгой. Выживанием. Борьбой со снегом и наледями. Сейчас, мне кажется, возрожденческие вещи более характерны для больших поселков, городов. Где больше людей, скажем так, из идейной сферы, которые организуют очаги национального возрождения в разных формах. Это может быть народная песня, ремесла, культура казачества, различные школы.
– Ты сказал, что чувство своей территории – своего хозяйского участка – даёт точку опоры, которая способна изменить внутренний мир человека. В этом контексте, как ты проникался всем натуральным богатством Красноярского края? Как этот край от деревни, небольшой земли вырос до чуть ли не космологической модели мировосприятия? И почему ты решился раздвигать познавательные границы до других областей Сибири и не только? Видимо, период накопления материала перешёл в экспансивный момент разбрасывания камней?
– У меня был период, что ли, берложный, когда, чтобы научиться писать, надо было затвориться в тайге, в избушке ли таёжной, в избе ли на Енисее и общаться только с книгами и предельно земным мастеровым делом, которое тебе любо. Когда писатель делает столицей жизни свой городок, поселок, зимовьё, в силу законов искусства точка эта становится «моделью Вселенной». Об этом столь говорено в критике, что я чувствую даже некую неловкость, используя это выражение запросто и будто своё. Подобное можно пронаблюдать у многих писателей. Специально не привожу примеров, чтобы заставить читателей поискать их самостоятельно.
Не менее правильно сказать, что не ты делаешь место столицей бытия, а место тебя перекраивает на свой лад, меняет твою духовную начинку и начинает говорить, порой и не спрашивая твоего разрешения. И настолько этим тебя поражает и созидает, что ты в этом сотворчестве входишь в такую сакральную связь с вверенным куском русской земли, что так и живёшь дальше заворожённый и очарованный этим превращением, как главным и нежданным содержанием своей судьбы.
Ощущение своего угла столицей мира и литературы вполне понятно – без этого не будет необходимой для творчества фокусировки ока на избранном куске жизни, гипертрофированного ощущения творческой правоты. Вдобавок ты краем головизны своей понимаешь, что твоя деревня это как раз и есть по сути модель России, где сохранены отношения частей и еще и доведены до символических пропорций.
А потом захотелось выйти за границы этого освоенного поля, точнее леса, (кедрача, лиственничника). Причины этого перечислю (подряд и не в порядке значимости).
1. Стали интересовать новые темы (правый руль, другие места Большой Сибири и люди, живущие в них).
2. Старые темы заставляли топтаться на месте. Не давали чувства движения.
3. Работало соображение расширения читательской аудитории.
4. Пример великих русских писателей говорил о том, что они жили всей Россией (Возмём Толстого – и тебе Кавказ, и Севастополь, и Москва и Санкт- Петербург).
5. Понимал и чувствовал, что нельзя писателю не жить всей страной, что иначе ты лишь краевед и областник (не в обиду пусть прозвучит).
6. Всегда очень чувствовал места России и тосковал по ним, а это самая нужная сила писателю - тосковать о чем-то.
7. Помаленьку вышел на художественный образ русского человека, распахнутого душой на два Океана. Не боящегося порвать душу, несмотря на непосильность такой распашки.
– В отношении красноярского литературного процесса, что бы ты мог сказать? Имею в виду генеральные линии его творческих тенденций, как в прозе и в поэзии, так и в критике...
– Я не литературный критик и не очень понимаю, что такое литературный процесс. Хотя, конечно, догадываюсь, что это некая совокупность имен, судеб и общественных явлений, объективно оценить и описать которую можно только со стороны. Мне ближе словосочетание дело литературы. Могу сказать, что оно живо. И что дело это делают не только писатели и поэты, а люди, хранящие литературу, служащие ей всем животом своим, люди, которые несут её знамя невзирая ни на какое лихолетье. Такие люди есть, и я горжусь ими, так же как и прекрасными читателями. Народились и читатели молодые, хочется, чтоб их было еще больше. Я убеждаюсь, что литература в нашем крае очень важна для людей. Ты, например, знаешь, что в Красноярске есть, наверное, единственный в стране Литературный музей? Что возобновились писательские встречи после долгого перерыва? Они еще очень молодые и только набирают ход, но уже становятся Всероссийским мероприятием. Я имею в виду Фестиваль КУБ, на который в 2015 году, если Господь управит, соберутся писатели и из Москвы, и из Владивостока…
Вообще, считаю что в нашем регионе культурная традиция, та самая генеральная линия, о которой ты говоришь, основы которой заложил Виктор Петрович Астафьев, сохранилась благодаря ответственным и верным делу людям, которых не так мало, как кажется. Здесь, к нашей общей радости, сильна классическая почвенная линия, и, по-моему, постмодернизм здесь не особо и привился. Почему, вопрос крайне интересный. Может, благодаря трудовому народному духу населения, той как раз жесткости города, которую как негатив отмечают приезжающие из других регионов. А что, если именно она сработала на пользу культуре?
– В твоём выступлении в Кемерово речь зашла и о разъединённости в литературных мирах. Опять же Кузбасса и Красноярска. Почему наиболее значимые авторы не знают о существовании друг друга, хотя области наши по соседству? Откуда равнодушие взялось? И как помогают в деле объединения люди-сварки, которых можно найти в каждом городе. Достаточны ли их усилия? Как форсировать интерес не только пишущих, но и читающих масс к местной словесности особенно в Год литературы в России?
– В Кемерове! Давайте склонять населённые пункты с окончанием на «о», давайте не превращать их в Пуэрто-Рико и прочее Бороро!
Равнодушия сейчас нет, по крайней мере, среди людей, с которыми жизнь сталкивает. Не знают друг друга по нескольким причинам. Раньше было единое культурное поле, и важную роль играли толстые журналы, на всю страну рассказывающие о лучших писателях. Да и тиражи книг были намного больше, и в газетах о писателях писали на всю страну. И не было такой, что ли, многослойности жизни, возможности изолированного сосуществования различных групп людей по самому специальному интересу – к этому можно по-разному относиться.
А с другой стороны, то, что многие не знают друг друга, можно объяснить и со слабым положительным оттенком: может быть, всё-таки в русской провинции и вправду столько появляется прекрасных писателей? И мы не успеваем за ними следить? Вот бы так было! А про нити – государство действительно перестало их протягивать, поддерживать. Хотя в какой-то момент, возможно, и упал интерес к культуре. Но сейчас, по-моему, он возрождается. Не хочу говорить всем известные истины, но люди правда «устали от бессодержательного развлекательного искусства». Считаю, что сейчас (независимо от государственной политики) время, когда писатели должны идти к читателям сами. Всеми способами. Не кочевряжась. Не дожидаясь приглашения. Не прося гонораров.
Сейчас всё держится на подвижниках, которые знают, что никто сверху не будет ничего созидать, организовывать, придумывать, что придумывать мы сами должны. И обращаться со своими предложениями к чиновникам. Понятно, что денег мало, что будет и еще меньше, так как сейчас придётся подводные лодки строить и вертолёты. Но всё равно какие-то средства государством отпускаются, и важно, чтобы они попадали к порядочным и ответственным, а главное верным Отечеству людям. Поэтому писатели должны быть рядом с властью, работать с ней, тем более, что сейчас уже произнесено слово «патриотизм» и это открывает ворота. Время показательное – оно даёт возможность вступить в войну с навязанными нам западными ценностями на равных, а не как горстка «бородатых ретроградов» – а именно так нередко воспринимаются патриоты в глазах современной молодежи, у которых благодаря либеральной пропаганде путаница в головах невообразимая. Был свидетелем, как после выступлений писателей в Новосибирске на Литературном Фестивале «Белое Пятно» в молодёжном Литературном кафе молодые люди разочарованно посетовали, что, дескать, пришли послушать что-нибудь наконец интересное, а их накормили «официозом». Для меня было открытие, что именно русские ценности для этих молодых людей «официоз», когда уже 20 лет как во все трубы провозглашаются как раз ценности либеральные. Обрати внимание: для молодежи такие, например, взаимопротивоположные категории, как либеральная рыночная власть и Православная Церковь – одно и тоже. Они не пытаются ни в чём разобраться: наказали одуревших рокерш за оскорбление Церкви – смотри-ка: «плохая» власть, «официоз», «плохое» Православие.
А насчет года Литературы могу сказать, что он совпал с тяжёлым положением в стране, и в Барнауле, например, под удар попал дом Литераторов и киноцентр. Дом Литераторов реорганизуют, лишают здания, сокращают штат и переводят в методический отдел Шишковской библиотеки. Киноцентр вовсе закрывают, есть мнение, что это может повлечь за собой закрытие Шукшинского кинофестиваля.
– Ты показал удивительный пример переезда из Москвы в Сибирь. Кто-то из московских и питерских писателей ему последовал?
– Ничего удивительного не вижу. Тысячу раз объяснял, почему.
А вот кто из писателей сделал так же… Мой однокашник по литинституту, писатель Владимир Балашов из Санкт-Петербурга. Он геолог, топограф. Работал по молодости в экспедиции. Давным-давно остался в Сибири и живёт недалеко от Саяногорска.
Есть еще американец по имени Сэнди Кролик (не кличка), который уехал из Америки в Барнаул. Вот, кстати, что он говорит о сибирских городах: «Когда я только приехал, в городе не было, например, ни одной кофейни, нельзя было до полудня найти, где позавтракать. Сейчас на каждом шагу — все что вам угодно. Хоть суши-бары, хоть итальянская кухня, хоть американская. С одной стороны, комфорт, сервис развивается, но… Зря, на мой взгляд, русские так хотят быть как все, быть похожими на Запад, так старательно вестернизируются. Зачем все эти суши, не понимаю — у вас же богатейшие, прекрасные свои традиции. А вы их не бережете. И за эти 10 лет, я скажу резко, но Барнаул потерял свое лицо, свою индивидуальность. Впрочем, как и другие города — Новосибирск, Томск, Омск… Я много путешествую по Сибири, и вот эта утрата национальной самобытности очень заметна». Вот так вот.
– В 2014 году ты стал главным редактором альманаха "Енисей". Как намерен продолжать традиции издания, будут ли перемены?
– Это должен быть альманах о Енисейской земле с самой классической фундаментальной почвенной традицией, с которой как раз и согласен народ, населяющий русскую провинцию. Не перемены будут, а углубление этой традиции. Продолжение её путем работы, конечно же, над содержанием, старание сделать его глубоким, насыщенным. Хочется, чтобы он достиг всероссийского уровня. Чтобы житель хоть Владивостока, хоть Москвы нашел бы его интересным и ярким. Это очень сложно. Во-первых, у альманаха региональная концепция: тема – Красноярский край, точнее бассейн Енисея, о чём и говорит название издания. То есть, место действие произведений – Енисейская земля. Но при этом материалы авторов из других регионов о енисейской жизни мы можем печатать. Во-вторых, абсолютных в литературном отношении произведений мы много не найдём, да и печатать только идеальных неправильно: ведь одной из задач является поддержка начинающих. И если мы публикуем материалы Курбатова и Байбородина о красноярских писателях, то высокий уровень этих двух сочинителей выдержать на протяжении всех страниц альманаха сложно. Но я уверен, что всё получится. И нам очень важно мнение об альманахе читателей и писателей.
– Не могу не спросить о твоём отношении к тому, что происходит на Украине. Как можно преодолеть возникший кризис?
– Начну со второго вопроса. Как преодолеть кризис, я думаю никто не знает даже из профессиональных политиков. Откуда ж мне-то знать? Украинцев свернуть с их нечеловеческой русофобии невозможно, нужно чтобы само улеглось. Изменить агрессивную политику Америки тоже нереально. Нам вдвойне сложно из-за того, что восток Украины на нас надеется, а мы не можем его защитить, не спровоцировав военный конфликт, которого так ждёт Америка. России надо крайне умно, мастерски действовать, усиливая армию и пытаясь вернуть ядерный паритет с Америкой. Понятно, что было бы мудро использовать ситуацию изоляции России для подъёма экономики на своих соках.
Во внешней политике президент показал себя как защитник русских интересов. Таёжно говоря: соседи-браконьеры посягнули на интересы его охотничьего участка, богатого орехом и соболем, приблизились к границам. Он сказал: не получите! У всех вопрос: если американские собаки уже давно шастали по нашим путикам, облаивали наших глухарей и давали советы по обустройству избушек, то почему нельзя было их давным-давно выпнуть? И еще более важный вопрос: сочтёт ли президент возможным так же защитить русские интересы у себя внутри страны, как и за её границами? И вот все ждут слов: «Был неправильный курс. Мы его исправим». Пока никто таких слов не произнёс. И мы не знаем, есть ли у власти возможность произнести такие слова. И есть ли побуждение. Мы же видим только внешнюю сторону политического процесса.
А отношение к происходящему на Украине – какое может быть? Как к бреду, сумасшествию… Но это эмоция, а корень в том, что всё случившееся хорошо спланировано США при нашем же попустительстве. Так же, как и то, что наша либеральная идеологическая машина 20 лет вдалбливала в общественное сознание миф о дружбе с Западом и тому подобное. А тех, кто пытался этот миф развенчать, называли «бородатыми ретроградами». И даже фашистами.
– Ты показал удивительный пример переезда из Москвы в Сибирь. Кто-то из московских и питерских писателей ему последовал?
– Ничего удивительного не вижу. Тысячу раз объяснял, почему.
А вот кто из писателей сделал так же… Мой однокашник по литинституту, писатель Владимир Балашов из Санкт-Петербурга. Он геолог, топограф. Работал по молодости в экспедиции. Давным-давно остался в Сибири и живёт недалеко от Саяногорска.
Есть еще американец по имени Сэнди Кролик (не кличка), который уехал из Америки в Барнаул. Вот, кстати, что он говорит о сибирских городах: «Когда я только приехал, в городе не было, например, ни одной кофейни, нельзя было до полудня найти, где позавтракать. Сейчас на каждом шагу — все что вам угодно. Хоть суши-бары, хоть итальянская кухня, хоть американская. С одной стороны, комфорт, сервис развивается, но… Зря, на мой взгляд, русские так хотят быть как все, быть похожими на Запад, так старательно вестернизируются. Зачем все эти суши, не понимаю — у вас же богатейшие, прекрасные свои традиции. А вы их не бережете. И за эти 10 лет, я скажу резко, но Барнаул потерял свое лицо, свою индивидуальность. Впрочем, как и другие города — Новосибирск, Томск, Омск… Я много путешествую по Сибири, и вот эта утрата национальной самобытности очень заметна». Вот так вот.
– В 2014 году ты стал главным редактором альманаха "Енисей". Как намерен продолжать традиции издания, будут ли перемены?
– Это должен быть альманах о Енисейской земле с самой классической фундаментальной почвенной традицией, с которой как раз и согласен народ, населяющий русскую провинцию. Не перемены будут, а углубление этой традиции. Продолжение её путем работы, конечно же, над содержанием, старание сделать его глубоким, насыщенным. Хочется, чтобы он достиг всероссийского уровня. Чтобы житель хоть Владивостока, хоть Москвы нашел бы его интересным и ярким. Это очень сложно. Во-первых, у альманаха региональная концепция: тема – Красноярский край, точнее бассейн Енисея, о чём и говорит название издания. То есть, место действие произведений – Енисейская земля. Но при этом материалы авторов из других регионов о енисейской жизни мы можем печатать. Во-вторых, абсолютных в литературном отношении произведений мы много не найдём, да и печатать только идеальных неправильно: ведь одной из задач является поддержка начинающих. И если мы публикуем материалы Курбатова и Байбородина о красноярских писателях, то высокий уровень этих двух сочинителей выдержать на протяжении всех страниц альманаха сложно. Но я уверен, что всё получится. И нам очень важно мнение об альманахе читателей и писателей.
– Не могу не спросить о твоём отношении к тому, что происходит на Украине. Как можно преодолеть возникший кризис?
– Начну со второго вопроса. Как преодолеть кризис, я думаю никто не знает даже из профессиональных политиков. Откуда ж мне-то знать? Украинцев свернуть с их нечеловеческой русофобии невозможно, нужно чтобы само улеглось. Изменить агрессивную политику Америки тоже нереально. Нам вдвойне сложно из-за того, что восток Украины на нас надеется, а мы не можем его защитить, не спровоцировав военный конфликт, которого так ждёт Америка. России надо крайне умно, мастерски действовать, усиливая армию и пытаясь вернуть ядерный паритет с Америкой. Понятно, что было бы мудро использовать ситуацию изоляции России для подъёма экономики на своих соках.
Во внешней политике президент показал себя как защитник русских интересов. Таёжно говоря: соседи-браконьеры посягнули на интересы его охотничьего участка, богатого орехом и соболем, приблизились к границам. Он сказал: не получите! У всех вопрос: если американские собаки уже давно шастали по нашим путикам, облаивали наших глухарей и давали советы по обустройству избушек, то почему нельзя было их давным-давно выпнуть? И еще более важный вопрос: сочтёт ли президент возможным так же защитить русские интересы у себя внутри страны, как и за её границами? И вот все ждут слов: «Был неправильный курс. Мы его исправим». Пока никто таких слов не произнёс. И мы не знаем, есть ли у власти возможность произнести такие слова. И есть ли побуждение. Мы же видим только внешнюю сторону политического процесса.
А отношение к происходящему на Украине – какое может быть? Как к бреду, сумасшествию… Но это эмоция, а корень в том, что всё случившееся хорошо спланировано США при нашем же попустительстве. Так же, как и то, что наша либеральная идеологическая машина 20 лет вдалбливала в общественное сознание миф о дружбе с Западом и тому подобное. А тех, кто пытался этот миф развенчать, называли «бородатыми ретроградами». И даже фашистами.
Источник: Огни Кузбасса. - 2015. - № 4.
Комментариев нет:
Отправить комментарий